В тот день Винс должен был готовить кукурузную пасту с красным красителем, а потом проводить дополнительные опыты по делу очередной тусовщицы, залетевшей в руки очередного малолетнего садиста. Это он и делал.
Пам-пам-пам пам-пам-пам-пам,
пам-пам-пам-пам-пам!
В беспроводных наушниках завернувшегося в специальный костюм, будто ликвидатор взрыва АЭС, Винса звучал хит древней как его матушка группы The Chordettes. Муляж черепа Кристианы Ривьери находился прямо перед ним. В руке - молоток номер один из предполагаемых орудий преступления.
Mister Sandman, bring me a dream...
Примерная траектория должна быть такой.
А если бы полиция Квенталии не была такой поборницей точности и порядка, это дело не попало бы Винсенту в руки, ровно как и дополнительное финансирование на материалы для опыта.
Make him the cutest I've ever seen...
Он проявил любопытство и даже залез на страницу этой девочки, чьи крашенные в блонд волосы превратились в кровавое мочало на снимках с места преступления. Обычная, сытая, избалованная благами цивилизации девочка, судя по наполнению списка друзей и подписок в соцсетях - не слишком озабоченная вопросами мира и себя завтра. Стоит ли удивляться, что и она, и её знакомые злоупотребляли выпивкой, вечеринками и ставшим безопасным с понижением цен на контрацептивы сексом?
Give him two lips like roses and clover
Пам-пам-пам-пам
Then tell him that his lonesome nights are over!
И череп Кристины - теперь уже муляжный, ведь реальный лежит в морге в другом городе - разлетается на осколки.
"Это не номер один", - заключает в мыслях Винс с ходу, даже не оглядываясь на стены с характерным рисунком, зная, что удар вышел слишком тяжёлым, и начинает готовить попытку номер два, взявшись за швабру в углу.
Sandman, I'm so alone
Don't have nobody to call my own
Губы стажёра из полицейского управления беззвучно двигались, как в замедлении. Быть может, то был эффект пластиковой маски Винсента и расслабляющего перелива мелодии в наушниках, которые он, спустя несколько мгновений равнодушно-расслабленного наблюдения, в которые стажёр успел исторгнуть пару фраз и догадаться, что судмед его просто не слышит, снял.
- Да?
- Марло, ты бы от отбивания гипса и кукурузного желе хоть иногда отвлекался! - сердито прокричал из-за стекла в закрытой изнутри двери будущий полицейский. Парень отчего-то считал, что с лабораторной крысой без седин можно общаться на равных. Пусть считает. Если бы Винс был в типично бабском настроении гадить в тапки, он бы подсыпал в кофе этому клоуну слабительное, но Винс не был в настроении гадить практически никогда. Его стрессы и агрессия уходили в имитирующие кровь и мозги кукурузные кашицы и искусственные черепа.
- Что я пропустил?
- Тебе письмо! Я не трогал, но думаю, что стоит прочитать как можно скорее.
- Хорошо, скоро буду.
На том эксперименты на пятнадцатое июня закончились, вот так, едва начавшись, за пять минут до полудня. ГРО. Винсент никогда не задумывался о службе в структурах, ему хватало занятости в совместной работе с детективами, но он был заинтригован. ГРО. Неужели его досье оказалось настолько безупречно? Иммигранта-то? Вы шутите.
Впрочем, он часто недооценивал свои способности. Экзамены в мед, проводы отца, Марта... Жизнь была легка, приятна, и полна небольших наслаждений, включая любимую работу, и никого даже не смущали альтернативные ценности глубоко интегрированного в общество отшельника Марло.
Жаркое средиземноморское лето диктовало Винсенту тёмные очки и рубашки с коротким рукавом. Помимо отсутствия пиджака, впрочем, он соответствовал повседневно-деловому стилю, и у него даже не щёлкнуло в голове, что он произведёт недостаточно серьёзное впечатление. А зачем? Он расставляет мотки красных шнуров и штативы, воспроизводя траектории брызг, ему можно быть немного оторванным от земли с пустым этикетом учёным-гиком, не так ли? Ему, конечно, говорили, что в добродушности лица не добрал, но это мелочь. На груди на кармане у него был приколот его бейджик с конференций, а в руках, больше для вида, чем для дела папка: в ней оставались только фотографии с размозжённой головкой Кристианы, письмо на гербовой бумаге и сложенные наушники.
- Мне назначено, - показал Винс повестку внизу. И его сразу повели в кабинет. Полковник Г. Диммит, - прочитал он на двери и, стоило ей закрыться за спиной, дежурно приветствовал:
- Добрый день, мистер Диммит.
Спрашивать что-либо смысла не было. Это у спецслужб к гражданам есть вопросы, они их и задают.

— Все будет хорошо, Эйприл! — вновь закивал художник  и отвел малышку подальше от просвета у лестницы. Они оказались в густом полумраке, лампочка, переставшая крутиться, часто мигала — похоже, все эти воздействия извне на нее дурно повлияли.
Вовремя Бобби решил увести девочку, поскольку у подвала, с наружной стороны, послышалась очередная дробь шагов. Роберт помрачнел и выразительно поглядел на гостью, что тряслась в его руках. Теперь он находился не в таком удобном положении, чтобы спрятаться в темноте. Снаружи доносилось приглушенное шмыганье. Похоже, Сью разбудила мать! Лицо Бобби стало бледным, почти анемичным, как при невыносимой боли. Однако выражение холодной уверенности никуда не делось.
— О, прости, детка, — выдавил художник и, прижимая к себе девочку, рукой нащупал стоявший на одной из полок плотный бутылек растворителя. Схватив сосуд за горлышко, Роберт, больше не предаваясь сомнениям, обрушил его на маленькую головку Эйприл. Он не сомневался, что размаха и тяжести предмета хватит для того, чтобы ненадолго лишить малышку чувств.  Убить — в худшем случае. Да это было ему и ненужно. Удар взорвался многочисленными брызгами, которые тут же прилипли к разгоряченной коже, к одежде и предметам. В воздухе повис удушающий запах химиката, и Роберт опустил девочку, оставил лежать на полу, как сломанную куклу.
На верхней ступеньке через пару мгновений появилась сухонькая фигура матери. Скрюченная, страдающая от бесчисленных болезней, она походила на тень, а последней и вовсе не носила. В женской руке Хьюит разглядел заскорузлый носовой платок. Родительница опять тихо плакала у себя в комнате, пока ее не отвлекла Сьюзи. Бобби, не обращая внимания на многочисленные порезы, которые оставило стекло после удара, принялся собирать весь хлам, который повалился на пол задолго до прихода матери. Он будто бы и не обратил внимания на появление родительницы и продолжил убираться, про себя шипя и всхлипывая от новых приступов боли в ладонях и о том, что бессознательную Эйприл могут так легко обнаружить.
— Бобби? Я слышала шум…Все в порядке? Я собралась поспать после обеда, но вы, детишки, опять что-то устроили… Ваш отец… — дальнейшего он уже не слышал. У матери была очаровательная привычка жаловаться. Жаловаться в любое время и на любые темы! Она хотела, чтобы кто-то откликнулся на ее многочисленные просьбы, посочувствовал страданиям загнанной в тупик бытовых проблем души. Но сама не давала ничего взамен! Раньше Бобби подыгрывал ей, но теперь…Теперь у него появились дела поважнее!
— А? Да, полка подвела. Бутылка с растворителем разбилась.
Он заметил краем глаза, что мать начинает разглядывать хлам на полу, спускаться по лестнице.  Если бы сердобольная родительница заметила детское тельце, вернее разобрала бы его очертания на фоне прочего мусора, вероятно, кинулась бы в плач. Как-то выдала бы себя, одним словом. Но мать только шмыгнула носом и убрала выпавшие из заколки волосы себе за плечи.  Бобби не оставил ей выбора и решил сыграть наверняка:
— Я руку порезал… Очень больно!
Для наглядности художник вытянул под свет лампы руку с увечьями. Миссис Хьюит отпрянула и мелко задрожала. Затем взвизгнула, разглядев на ладони сына слюду крови.
— Господи Иисусе! Не показывай! Не показывай, какой ужас! Обязательно вымой ее! — она, уткнувшись в платок, вероятно, по причине наличия в подвале химического амбре, дрожащим пальцем указала на сына. — На кухне есть аптечка. Промой ладонь и залепи чем-нибудь! Не показывай! Не подходи! — мать по-детски захныкала и мелкими шажками направилась к выходу, а потом скрылась на улице. Бобби услышал, как она разразилась плачем. Впрочем, звуки довольно быстро стихли.
Он не испытывал жалости. Убрав кое-как прочий хлам, Роберт взял хрупкое тельце девочки и перенес его еще глубже. После расстелил найденную в одном из сундуков простыню и завернул в нее гостью. Драгоценный сверток художник вынес во двор, положил в багажник отцовской машины. На посеревшей от времени ткани появились багряные разводы. В конце приготовлений Бобби заглянул в дом. Сью еще не появилась — вероятно, безрезультатно искала Эйприл! — а мать всхлипывала в спальне. Парень достал с верхней полки аптечку, промыл руку остатками антисептика и наскоро обвязал бинтом, а уже потом решил, что пора ехать.
***
Удобно расположившись в одном из заброшенных домов, Бобби заканчивал последние приготовления к тому, что еще предстоит придумать, а после и совершить, руководствуясь исключительно собственными талантами, а не здравым смыслом. Что-то в глубине прогнившей души все еще отчаянно боролось за жизнь девочки. Взывало к рассудку. Но Бобби был болен. Окончательно и бесповоротно! Стоило ему представить светлый лик девочки и то, что она уже никогда не сможет радовать горожан своей прекрасной улыбкой, не поучаствует в пьесе на День Урожая, на смену одному образу приходило кровавое, всепоглощающее пламя Богини…Риты.
В заброшенной квартирке не было пусто. Девочку Роберт оставил на кровати, где острые пружины накрывал старый матрас. Был и стол, и стул. Окна занавешены. Роберт зажег старую масляную лампу, которую привез из дома. При нем находился и  тот самый пугающий аппарат, кое-какие стеки для гравюры…И кое-что, что смотрелось бы лучше на бойне! Похититель сидел на одном из стульев, скрестив ноги и сложив руки у колен, понурив голову. Посреди комнаты маячила пугающая дыра - прорва в подземелье. Дом осыпался, но Хьюит не думал, что станет жертвой обвала. Не сегодня. Есть дела поважнее.
— Эйприл… Когда же ты проснешься… Э-э-эйприл… — забинтованной ладонью, с которой до сих пор капало, Бобби коснулся волос девочки. Между прядями блестело битое стекло. — Прости меня, Эйприл. Я не хотел прерывать вашу со Сью игру. Я думал, что этого не произойдет, — Бобби говорил в пустоту, голос приобретал странные интонации. — Но только так я смогу ей доказать, что на самом деле не пустое место. Как же иначе?