в газетах меня прозвали монстром, одноклассники называли ничтожеством и любыми словами, которыми можно обозвать. я смотрел, как они парты дальше двигают, стены около меня из ненависти возводят, запирают меня в квадратном метре, где руки не вытянуть, слова не сказать. учителя ругались, заставляли возвращать все на места, но каждый раз меня открыто контролировали, чтобы я молчал и меньше двигался, к доске не выходил, на других не смотрел и чувство своего существования терял. они выходили из класса и всем шептали, что меня должны из школы забрать и на петле повесить, даже возраста старшего ждать не нужно. я тогда еще все понимал, наивно правыми их считал и царапал на левой руке крестики черные каждый день, грифелем мягким, по одному и тому же месту иногда много раз. а краем глаза стал замечать человека в белой одежде, думать о скорых странных вопросах и просьбах.

- нарисуй маленький домик на траве, как в детстве рисовал, трубу и дым как из нее идет. ой, а дым у тебя налево, ты знаешь, о чем это говорит?

все разбирательство происходило с опозданием, никто заниматься мной не хотел, многие документы отсутствовали, а, возможно, их не было даже. в итоге в руках я держал бумагу, говорящую о скором переводе в школу-интернат и принудительном посещении психиатра. сказали мне сразу, что поведение у меня должно быть хорошее, ответы ясные, стремление большое и через полгода меня отправят в приемную семью, все как раньше будет, но как раньше я ничего не хотел. эти глупые люди считали, что убийства были непредумышленные, но кто бы мог подумать, что дети такими жестокими бывают, да?

родился в пятиэтажном доме, весь такой из красного старого кирпича, странной формы дом, эдакое творение неизвестного архитектора, одно на город, внешне непривлекательное, внутри нефункциональное и дряхлое совсем. весь район был в таких разнотипных домах, словно туда все неудачные и дешевые проекты скидывали, а рядом поставили парк огромный с густыми деревьями, наверное, чтобы все недостатки в глаза не бросались и прятались за густыми кронами, будто так и должно быть. будто все здесь нормально. я каждый раз видел новые дыры в стенах, где кирпич быть должен, по шероховатой поверхности пальцами мягкими проводил, потом в рыжих пятнах на ладонях картинки всякие рисовал. там и качели рядом с домом были, и другой разный игровой инвентарь, даже кольцо волейбольное на одном дереве, я в него камнями иногда кидал, думал, что и мячом смогу когда-нибудь. хоть качели мои и ржавые были, у кого-то площадки вообще не было, я даже какое-то превосходство чувствовал - у меня целая площадка с волейбольным кольцом, а другим детям вот друг с другом играть приходится. я на качелях катаюсь, а они мячом кидаются. знаете, мяч я все-таки у какого-то ребенка украл. я с ним потом домой убежал, в подъезде игрался, но в волейбольное кольцо ни разу не кинул, потому что камнями привык. у меня были игрушки, около двадцати, но почему-то мяча никогда не было, кажется, чтобы я на улицу меньше выходил. а может быть я сам себе это придумал в жизни rgb режима.

когда тебе кто-то степлером угрожает - трудно его всерьез воспринимать, но если у него за спиной четыре убийства еще до неполного совершеннолетия - то стоит надеяться, что степлер не заправлен.
03.33 //775014

мои родители - безобразные маразматики, ставили какие-то не менее безобразные ограничения на еду, воду и всю мою жизнь. я не понимал, почему в понедельник должен есть морковь, а не хлеб, почему мои порции должны быть определенного размера и даже не такие, чтобы я наелся. не понимал, почему в ванной кто-то считал количество воды и мне ее никогда не хватало, чтобы хорошо помыться, почему подобные запреты стояли в нашей семье, а не в какой-то другой. моя младшая сестра брала со стола печенье, и ее били по рукам и громко ругали, я убегал в свою комнату, запирался, потому что сделал тоже самое, а руки все еще болели с прошлого раза. мать кричала, чтобы я дверь открыл, но я под кроватью лежал и печенье ел, смотрел, как дверь трясется, как тени страшные в щели проникают. эта стерва меня за волосы хватала и вела подоконнику, говорила, что головой ударит, если я детей соседских трогать не перестану, я отвечал, что не хотел бить, пока они разговаривать со мной не начинали, и видел потом, как в глазах темнеет и на улице мрак, в квартире мрак, на лбу кровь, а сестра плачет тихо в углу комнаты. у нее день рождение завтра, родители на износ, в мечтах праздник ей на пятилетие подготовить, срываются на мне и ее этим пугают постоянно.

или тишина постоянная, черные кляксы на потолках в подъезде и спички там висящие, непреодолимое желание все к черту сжечь и закрыть, как старую тетрадь, бежать по крышам, глотая ветер, закрывать глаза, гадая, не выпадет ли следующий шаг на пропасть между домами, и ты в последний раз почувствуешь мокрую землю всем телом перед тем, как стать ее частью.
я может быть и жив. но внутри все умирает.

они странные совсем были, сначала заставляли белые квадраты на кухонной плитке считать, а потом к ногам кидались и плакали, что жизнь чертовская и мы платим за это жестоко. я кричал, что ненавижу их за шрамы на лице и крошки печенья под кроватью, обещал умереть быстрее, забыть красный кирпич 65 на 250, деревья зеленые и небо синее без единой звезды, которые я, может, просто не видел. даже если они мне ничего не делали, я их терпеть искренне не мог. я плакал каждый третий день от взгляда на отца, орущего в телевизор, от матери с седыми волосами, которые на каждом кресле были, весь ковер в волосах ее был, она их оттуда клубами вытаскивала как от кошки, кидала в ведро мусорное вместе с моими рисунками.

- прекрати такую ерунду рисовать, займись делами полезными.

психиатр ручку крепко сжимал и ждал моих ответов осторожно. я же молчал, смотрел ему в глаза, щипал кожу на худых запястьях. на моих руках можно грани по венам расчерчивать, настолько сильно они видны от худобы и работы руками, я иногда на них нажимал и смотрел, как кровь заново по ним разливается. я прекрасно помнил, как разрезал вены на человеческом теле, и кровь растекалась уже по коже горячей, покрасневшей возле пореза, посиневшей на кончиках маленьких пальцев и зеленевшей на лице от моего взгляда и слез соленых по лицу детскому.

красный.
синий.
зеленый. я питаю дикое отвращение к этим цветам и всем оттенкам подобным. деревья те зеленые, среди которых я неумело что-то закапывал и что доказательством послужило тому, что не случайно все было. мне остервенели цветы на обоях бордовых в квартире трехкомнатной, шумы в ушах громкие, дверь, позже снятая, чтобы я не запирался больше и кровать меня не спасала. даже после смерти родителей я не перестал чувствовать жгучую боль на кистях рук и головокружение от ударов, я прятался под кроватью после попытки лечения в психбольнице с одним диагнозом, чье именование я благополучно забыл. холод меня встречал в простынях, взглядах чужих и тишине нескончаемой. я не разговаривал почти с самого детства, только кричал и мычал тихо что-то всегда ужасное, чтобы люди все исчезли и солнце светить перестало, и мир уснул сном мертвым, один я живой, и весь город мой. я, влюбленный в одиночество, сам хотел вынести свою парту за грани класса, но только зачем я в школу ходить продолжал дальше, я сам себе не ответил еще. психбольница мне отлично рот развязала, все эти дети, такие же, как я, малолетние убийцы и больные на голову жертвы насилия, среди которых уже не было счастливых лиц с мячами. мне сначала казалось, что я каждого готов отталкивать, кто разговаривать со мной пытается, но там все точно такие же были, и я понял это как-то. то, что происходит в стенах больницы с детьми, скрывает всегда даже полиция, а я помнить ничего не хочу. и я выходить оттуда, вероятно, не хотел, если бы не моя очнувшаяся тетя. однако, зря она кричала на меня тогда за издевательство над ее кошкой, потому что не трогал я эту вшивую тварь вовсе. она меня трогала, кидалась и царапала ноги, я не хотел в комнате запираться от нее, снова от воздуха себя изолировать, и я всегда буду исключать плохие зерна для сохранения качества продукта.

› у каждого были свои причины попасть сюда. может быть, ты расскажешь мне о своей?

на самом деле, я не жалею о своих поступках. я один раз в руки нож взял и отпускать его больше не захотелось, чувствуя его в руках, я ощущаю, что тверже на земле стою, дышу легче, смотрю в чужие глаза смелее. когда я убивал родителей, я свободе радовался и был счастлив как никогда раньше. с меня просто цепи стальные спадали, легкость на руках появлялась, я ее ловил будто с рождения и наконец-то поймал. когда я душил свою сестру, я желал ей только лучшего - не видеть все дерьмо в этой жизни, не рваться за неизвестными целями и запоминать цвет венозной крови по полу спальни родительской. я им просто горло порезал, красиво рисуя на груди ангелов, про которых мне что-то в самом детстве на уроках вдалбливали.
как я нашел пистолет у тети, я сразу им ее застрелил, вместе с кошкой рыжей, чтобы она больше никаких детей в трехкомнатных квартирах не запирала. я не уверен, что повторил бы сейчас все в точности так, но прошлое скрывать и от него отказываться я не стану. я теперь уверен, что не моя была вина в том, что под лезвием плоть раскрывалась и глаза мутнели. я потом без дома совсем немного побыл и меня люди неизвестные нашли, привели на остров этот.

› я благодарю тебя за ответы и проявленную сдержанность. добро пожаловать, смертник.