Ни холодно, ни жарко. Пожалуй так.
С того самого момента, как ее выдернули из воды, пыхтя подтягивали к лодке, тащили, надрываясь, в две пары рук, еще и в спину подталкивая, на борт, вот с этого самого момента или, быть может с другого, немного погодя, когда она выкашливала из легких не существовавшую там жидкую грязь, вбирала ноздрями сладковато-солёный запах обильно стекавшей с нее транспортной артерии Геноа, Хелен пребывала в том дурном состоянии невесомости, когда плоть твоя, родное, любимое, холеное от пяточек до макушки тело кажется всего-лишь скорлупой, мусорной оболочкой для чего-то большего, для чего-то настоящего. Это что-то ширится, упирается, распяливает стенки изнутри, подобно тому как подросший оформившийся плод растягивает живот своей матери, появляясь в запретном для него еще мире то лбом, то очертанием пятки, то пятипалой ладонью. Всемогущей ладонью, в чашу которой породительница его без колебаний вложит всю себя и еще немного больше.
Так в Хелен рос и мужал гнев.
Под водой он червячком зародыша щекотал в животе, заставлял сводить ноги, сжимать бедра, закрывать лоно ладонью, стережась преждевременного выкидыша. В лодке, под тревожное гудение мотора, осторожные распросы ее невольных спасителей, толкался в горло солоновато-сладкой тошнотой, кривил в омерзение головокружением. На стуле с проваленной спинкой в маленьком, благословенно душном, кабинете, где ей измеряли давление, ставили укол, осторожно промывали бутилированной водой ссадину на бедре и клеили на нее пластырь, веля показаться поутру в приемном покое, начались сильные судорожные толчки, решительные предвестники скорых схваток. И если первенцем своим Хелен не так давно, жалеючи его неприкаянное сиротство, признала самого Джона, то вторуша, дитя прелюбодейного инцеста, она вот-вот была готова отправить за ним во след. Гнев по пятам Обмана. Как просто.
Время - бесконечная серая лента, свернутая в петлю Мебиуса, гоночная трасса для яркой стайки скоростных болидов ее мыслей. Когда они проносятся мимо, Хелен задыхается. Глохнет от их спетого визга, шевеля в немом крике губами. Так она отвечает на вопросы, провожая зрачками дымные следы горечью горелых слов, стягивает себя узлом, опасаясь разродиться в любой момент, кажется, что торопится, частит в промежутках ошеломляющей пустоты нанизать бусинки нужных данных, а на деле ее речь провисает оборванным ожерельем бессмыслицы.
- .. сначала убили Никки, - говорит она и сама на миг поражается сказанному, - Никки нашли в Таве, - Но упрямо повторяет вновь, видя как пестрые игрушки слетают с круга, вытесняются одной черной, маленькой, хищной, точь в точь подобной "ягуару" Ломбертса. Он вырастает на изломе очередной минуты - четверти часа? - и с ревом рушится на нее со взгорья, грозя нещадно раздавить, размазать, растащить в счастливое мгновение свободного безумия всю ее хлипкую оболочку, уставшую, бесконечно уставшую уворачиваться от летящего озарения. - Мы познакомились в ту ночь, когда он пропал.
Следователь ее не прерывает, ничего не уточняет, не торопит, подгоняемый желанием скорее вернуться к сонному своему дежурству, словно чувствует за женщиной право сбиться, спутаться самостоятельно. За окном пророкотала винтами лодка, чихнула в ночь бензиновой простудой. Хелен отстраненно удивилась этому мирному, обыденному звуку и тут же гораздо ближе и острее, расколотым громовым раскатом осознания, удивилась своему удивлению: в ее мире растянутого резинового времени, визжащих яростно, как дикие табуны, мыслей не могло, не должно было быть ничего мирного, ничего постороннего. Оно там не умещалось в крохотной капсуле одиночного заключения берсерка.
В ладони хрустнул пластиком стаканчик.
- Дайте мне бумагу, - замерзшая арабика обожгла гортань, - Будьте так любезны.
Но первыми по столу катятся кольца, звенят упавшие гроздья перламутра - женщина нещадно, как обморочному пациенту, растирает себе уши. Выбирается потихоньку из черно-белого, осыпающегося мира в цветной, живой и дышащий, обретает чувствительность кожи. Просит кофе. Горячего, много. И ручку, хотя бы карандаш.
Итак, все с начала. Кто сказал, что все было так, как ей запомнилось? Кто сказал, имея дело с джинном, что все было случайно? А если взять недавнее прошлое, тщательно протрясти его за щиколотки, то вдруг из глубоких карманов коротких его детских штанишек вывалится новая, невиданная прежде, деталь и перевернет гобеленовую картину известного совсем иной стороной, той, где прячутся ключевые узелки? "Итак, январь пятнадцатое... " На линованном под допросный бланк листе сплетают эквилибристику буквы и топографические значки, вот штрихами проступает схематичное, но узнаваемое, изображение ножа, вот рахитичным силуэтом замирает вечно любопытный знак вопроса: так кто к кому ввалился в номер? Что если допустить как версией: не она ошиблась цифрой, но он, Джонатан, уже ждал ее там в ледяном кольце нормандского ада? "И тогда никаких совпадений, сплошная предопределенность."
- Так вы будете подавать заявление?
- Конечно, буду. Позже. Не мешайте, пожалуйста, мне нужно подумать.
- Здесь подумать?
- Место ничем не хуже. Стол, стул, свет в наличии. Вы, кажется, обещались угостить кофе.
У нее надсадно болит растянутое гневом нутро, ноет каждая, одной лишь волей жестко задавленная в статичности, клеточка - Хелен не до сантиментов. Она разбита и опустошена. Хочет кофе и человек пойдет для нее за кофе, даже если чайник находится прямо тут, в соседстве с банкой гранулированной бурды. Уйдет с лицом скучным и тревожным, вернется просто с тревожным, с глазами похожими на черные дыры, на двери в беспросветную будущность страха и грусти - шефанго все понимает в намеках, - поставит перед ней тщательно вымытый толстостенный бокал с густым и крепким, очень сладким содержимым: значит отправил запрос, значит ответ пришел молниеносно. Действительно Ган, действительно начальник таможни, коллега из смежного ведомства. Действительно существует громкое дело об убийстве директора порта, а его сменщицу только что выловили из канала и есть свидетели, кто может подтвердить, что ее туда именно скинули. И ничего уже не получится похоронить среди архивных дел, забросить на верхнюю полку в кучу таких же бредней ротозеев-туристов об украденных кошельках и вскрытых отельных сейфов. Не потому что "честь мундира" - жизнь все-таки не полицейский сериал, что крутят для работяг по будням в прайм-тайм, и в реальности далеко не каждый рядовой следователь мечтает ввязаться в мафиозные разборки ради лишней лычки на погоне, кому-то просто мила стабильная зарплата, пенсия и соцпакет, - потому что эта женщина в казенном пледе с разводами тины на тонких щиколотках знает изнутри как этот механизм правосудия работает, где его нужно подмаслить, а где пнуть, чтобы какая-то заевшая шестерёнка вылетела и не мешала маховику крутиться.
Чашка натурального кофе как откуп, безнадежная просьба: "Одумайся!"
"Так что там? Февраль, двадцать третье, кладбище.."
А заявление она написала. Честь по чести и по форме.
- Синьорина Ган, вы уверены?
- Вполне, - привалившись плечом к косяку она балансирует на одной ноге, дергает пряжку босоножки: оказывается, в них, мокрых, совершенно нельзя ходить, пятка скользит, ремешки впиваются в пальцы - за каких-то три шага Хелен едва не заработала себе растяжение голени, - Свои домыслы я передам в КСД, а вас бы хотела попросить проверить как давно Джонатан Сориано Варгас является гостем вашего города. И является ли он Варгасом вообще, - Пряжка сдалась, босоножка повисла в пальцах дохлой выдрой. Переступив, Хелен взялась за вторую, - Была бы признательна, если бы вы мне сообщили о результатах .. - вспомнив об утопленной сумочке, бумажнике, телефоне, помаде, женщина зло дрогнула верхней губой, - .. в отель. Это возможно?
Он на все согласен, этот следователь, за чашку крепкого кофе осчастливленный статьей "хулиганство" вместо "приготовления "к" и покушению "на"", не только отзвониться, но даже доставить до того самого отеля в целости и сохранности, лишь бы по пути с ней еще чего-нибудь на его участке не случилось. Вот только ноги, длинные босые голые ноги в грязных разводах его смущали, легкая цветная блузка из-под поползшего с плеча пледа покоя не давала, свербило вопросом. И в пору бы повторить: "Одумайся! Ведь малой кровью же.."
- Синьорина Ган, а скажите честно, все это.. - "Одумайся, Донато!" - не ссора любовников?
Каблучки стукнулись в победно поднятой руке.
- Кого? - и вдруг шефанго оказалась близко. Не в дверном проеме, не по другую сторону стола, она зависла над ним, очень высокая, пахнущая соленым болотом и чем-то по-женски душистым, - Любовников? - Оперлась на его плечо, так что рубашка влипла ему в кожу, перегнулась через, накрыв обоих пледом и аккуратно опустила туфельки в наполовину полную корзину для бумаг. - Вовсе нет. Если Варгас и в самом деле джинн, то мне нет никакого толка в сексе с ним, - Женщина задумалась, встретившись взглядом, повела отрицательно подбородком, - Нет, никакого толка.
В катер она ступает осторожно как цапля, тревожно заглядывает в воду - вдруг там мелькнет женское лицо? Бледно-серое, с куделью вьющихся волос, струящихся по течению, с синим, издевательски высунутым языком. Мелькнет, протянет узкую, выбеленную смертью ладонь, коснется коготками серебряного зеркала реальностей: "Видишь? Это мы. Гнев забрал тебя. Все мираж, все чудится." И рассмеется, выплевывая в черноту застрявшие в острых акульих зубах алые клочья волчьей рубахи.
Прикрыв пальцами рот, Хелен украдкой зевает: "Какая чушь." И в воду смотрит по большей части на игру отраженных огней в мелкой бзыби разгоняемой носом лодки волны лишь изредка, сквозь дрему, задаваясь вопросом: "А звонил ли мне Авель? И если да, то как ему объяснять бездушное "абонент вне зоны действия сети". Всей правдой или в щадящем ее изложении?"
Наверное, она все же проваливается в сон под влиянием огней, успокоительного и опавшего штилем паруса истрепленных нервов - мысль про Авеля была единственной и думала она ее долго, вовсе не вспоминая про исписанные иероглифами листы за поясом юбки - ее будят прикосновением, помогают подняться на занемевшие замерзшие ноги, поддерживают под локоток на мостовой - босиком она чувствует каждый булыжник, скользит на их прелой сырости, передвигаясь устало и неуклюже. Но во внутреннем дворике, куда смотрит главный вход отеля, возле выключенной на ночь чаши фонтанчика замирает, крутит головой, улыбаясь неведомо чему.
- Слышите? Вон там, - пальчиком в сторону витиеватую спираль кистью очертя, - В зарослях лианы? Соловьи..
А дальше отельный холл на цыпочках, мучительная медлительность ночного портье, попытка отложить все до близкого утра на плечи сменщика, вмешательство сопровождающего, вскрытие в присутствии полицейского номера и сейфа в нем, где хранились оригиналы удостоверений на оба ее шефангских лица и немного ювелирки, обещание оплатить штрафы за "купание" и утерю ключа от номера днем, как только восстановит банковскую карту, торжественное вручение пледа, щелчок замка и.. выдох. Лбом, грудью, тазом, от локтей до скрещенных запястьев заведенных над головой рук прижавшись к теплой филенке "под орех": "Уф-ф-ф!"
Оконные рамы от пола до потолка в стекле - настежь! Свет и ветер беспрерывным потоком - наотмашь! Балкончик в два шага, полотенце на плетеной спинке, сигарета до фильтра добитая в хроме пепельницы и петуньи в горшках на перилах и вдоль парапетов - изобильно! Крик буревестника резкий, вопли чаек отчаянные - пронзительно! А кроме них - тишина осторожная, вкрадчивая, кемарно-сахарная. Солнце в черепичных крышах ласковое, облака в синеве белым кружевом: "Ах, утро весеннее, как же тебя не любить, окаянное?!"
Умелец безаппаратной связи застал Хелен в момент уединения, в момент интимный, когда, зажмурясь от удовольствия, она вычесывала длинные влажные пряди. Раскинув их по плечам, поделив на две части, придерживая у самых завитых кольцами кончиков, водила по ним щеткой медленно, зажигая в темной глубине всполохи красного янтаря, и вздрогнула неожиданностью, рукой на миг замерев.
- Долбанный фей! - нежно и искренне, как почесывание за ушком.
Медово пахнет надкушенным персиком.
За ее спиной подушки плотные, тугие, ровно-белые, уголок одеяла призывно откинутый, простыня телом не смятая. Все свежее, хрусткое, шелковистой гладкостью манкое. Лечь бы, выдохнуть, косточки распаренные вытянуть и уснуть на птичьи вопли не взирая.
Но то пташки божьи верещат, существа суетливые, безмозглые, но в целом безобидные. А тут .. этот. Центнер угрюмой неожиданности. С фантазией и инициативностью. "Утро весеннее, что я там про любовь говорила?"
- Нет у тебя желания, Варгас, - левый синий глаз приоткрыла, никого в эфире не увидела, обратно ресницы сомкнула, волосы на правую сторону перекинула, опять за щетку взялась. - Нет и не было никогда. Все твои иллюзии. - От ровного дыхания мужская футболка ночной сорочкой надетая почти не движется, надпись на ней легко читается. Как угроза? Предупреждение? Добрый совет? - Так что, если в Каинвилле тебе придет повесткой приглашение на допрос, не обижайся.
Или просто алиби: "I am not guilty!"